Воспоминание "военное" (сон об окончании прошлой жизни). Возможно Даркмейл, окончание его жизни (к слову, сон снится отнюдь не первый раз, может 3-тий, может 5-тый, может 7-ой, но не было возможности ни рассказать, ни записать ранее; поэтому, пока такая возможность есть - записываю). И, да, проснулась в полдень, может, чуть позже - всё это время записывала. Сорри перед лентой, но под кат не уберу.
***___***___***
Я ненавижу таких, как он. Я ненавижу маленьких пронырливых мальчонок.
Из-за него я стал ненавидеть и говорить, что ненавижу, евреев. И какое-то время так и думал, пусть весьма короткое, но мне оно показалось вечностью.
Нас было 25-30, а то и 50-60 мужиков в одном бараке. Почти под 70 человек, но не 70, иначе мы бы их вынесли вперёд ногами, а не они нас.
Нас собирали по одному, по двое, иногда по трое и заталкивали в одну маленькую комнатёнку, словно стадо баранов. В один полутёмный барак.
Поначалу никто из нас не думал, что доживёт до утра, что вот-вот сейчас именно за ним придут эти... (далее следовал мат)... фашисты и его расстреляют. Или на утро следующего дня, или на следующий вечер.
Но ни на следующее утро, ни на следующий вечер никто ни за кем не приходил, наш состав всё пополнялся и пополнялся, а вера людей, первыми сюда попавших, крепла в то, что мы выживем.
Беспокоило только одно. Как там они? Наши жёны с детьми? Живы ли? Не голодают ли?
Вопросов о том, дождутся ли нас с войны вслух даже не возникало. Боялись сглазить.
У меня на воле осталась жена и маленькие дочь с сыном.
Как меня тогда звали? Вроде Лёшкой-Алексеем, но точно не помню.
Когда немцы поймали меня, шёл 41-ый год, (1941-ый), была зима. Наш отряд партизанил в лесах, решив, что приказ начальства бросить всех на передовую провален в корне и не желая быть пушечным мясом. Так что, в любом случае я был не жилец, - поймай нас хоть чужие, хоть свои.
Я умудрился протащить коробок спичек в дыре в кармане своей гимнастёрки. Он завалился в подкладку, в самый угол ткани и потому не прощупывался при обыске. Вернее, прощупываться-то прощупывался, но когда немец сунул свою лапу, чтоб его достать, то брезгливо поморщился и отдёрнул её, как от огня, и принялся что-то орать на своём, тряся ей (видимо, требовать воды с мылом и полотенца, или что там ещё ему могло понадобиться). В кармане были хлебные крошки, порох и пепел от сигарет, и они попали этому чистоплюю под ногти. Вытряхивание одежды ни к чему не привело - только столб пыли и дыма поднялся, немцы расчихались и вернули мне мои вещи, матерясь на своём. Вот когда мне пригодилась моя небрежность, которая так порой бесила мою жену.
За этот случай ребята прозвали "ОгневОй", чтоб с двумя другими тёзками не путать.
Когда в этот барак добавили меня, в нём было уже трое таких же здоровенных мужиков. Хорошие парниши - с разных городов нашей необъятной страны. Один - хохол, один с Урала и один с Прибалтики, не помню откуда точно, то ли с Литвы, то ли с Латвии. Мишаня, Борька и Ян. Да я из-под Брянска.
Помню, когда по-первости увидел, что немцы принесли и просунули в дыру под дверь какую-то похлёбку, решил, что те собрались нас отравить и отказался, но мужики уговорили поесть и ничего со мной, вроде, не сделалось, даже если те и хотели какой вред учудить.
Есть-пить было можно, а значит, раз кормят и поят - жить будем. Единственное - постоянно хотелось курить. И даже распоротая по-тихому каким-то образом гимнастёрка, с вытряхнутым аккуратно, на газетный обрывок, месивом: порохом, табаком и хлебными крошками, да коробком спичек, - не помогло. Курить это было нельзя, чтоб не бомбануло, но идейку одну подало. Решили собирать порох, соорудить свою маленькую бомбу, чтоб немцев взорвать, да прятали своё "детище" так, чтоб эти брезгливые не нашли. Невозможность покурить раздражала с каждым днём, месяцем, годом всё сильнее и сильнее.
Количество наше росло и росло. Спали вповалку, пока один дежурил, - так было надёжнее. Под "нужды" отвели дальний, грязный угол.
Помню, пока немец нас по ту сторону двери не сторожил, или когда его внимание притуплялось, мы, чтоб занять себя, чертили планы обрывком карандаша (кто-то протащил за ухом) на клочке бумаги (парень был военным кореспондентом, писал стихи и везде таскал с собой хоть обрывок) ближайшей местности, - кто что запомнил, пока его тащили сюда. Карта кое-как вырисовывалась потихоньку.
Надежды остаться живыми и вернуться к своим семьям становилось всё больше, даже не смотря на подслушанное намерение немцев собрать эдакий "кастрированный строй-отряд" из нас,
что-то вроде местных рабов (кто-то из новоприбывших учил в школе немецкий особенно хорошо и мог на нём "шпрехать", но "контору палить не стал", зато был для нас переводчиком). Да и никто из немцев к нам с этой целью не приходил. Таскать что-то тяжёлое для них, да, порой приходилось, но не часто, - видать, рисковое дело это было, столько здоровенных мужиков без дела туда-сюда гонять, - да и брали они одного-двух человек из нас, тех, что помощнее, повнушительнее, максимум - четверых. И всё - под конвоем, да под дулами водили. Но было это не часто. И им было из кого в "насильники-потаскуны" выбрать, благо, нас много.
Да и каждый вновь прибывший делился новостями с тыла и фронта, так что, особо недостатка в информации у нас не возникало, - даже порадовались в 44-том, когда бешеные немцы на наших наорали и прикладами нам всем досталось по головам, - те были очень недовольны, что проиграли сражение.
Словом, за несколько лет мы как-то даже уже и привыкли к такой жизни.
А потом с нами "случился еврей".
Рано утром на рассвете нам, как обычно, принесли ёмкости с "баландой", той мешаниной-похлёбкой, ложками, как и всегда, да нарезаными кусками-"скворечниками" хлеба и ушли, а спустя некоторое время "началось колхозье утро".
Сперва кто-то из немцев, громко голося на своём, пронёсся мимо, вопя что-то вроде "Держи, лови, хватай! Верни, пока не использовано против нас!" Затем, спустя небольшой отрезок времени, кто-то принялся долбиться к нам в дверь с той стороны. Наши, кто поближе к двери были, сказали, что слышали два голоса - один женский и один детский, - видимо мать с сыном или старшая сестра с братом. Та что-то проговорила малОму на своём "тарабарском" языке, - мы не поняли что именно, не смогли перевести, - пошуршала одеждами, видать, сунула что-то, украденное у немцев, ему в "лапы", да звук стих. Они, похоже, скрылись за барак в кусты к полянице дров, что я припоминаю неподалёку.
Вновь протопали большим гуртом, в несколько пар ног, немцы, яростно выкрикивая, что "Они не могли далеко уйти!" Спустя несколько минут послышались дёрганные звуки металла об металл, - кто-то пытался открыть дверь с той стороны, - и бормотание на никому незнакомом языке. Следом - лязгание засова, дверь на миг приотворилась и сразу захлопнулась. Сразу же послышалась перестрелка и женский крик, переходящий в стон, что-то, ударившись, навалилось на дверь с той стороны, после чего - всё стихло, но ненадолго, - подстрелили, видимо, её, когда та пыталась спрятать ребёнка.
Судя по галдежу, прибежала толпа немцев, принялись осматривать женщину, но не нашли у ней того, чего искали и унесли тело, задвинув засов, так к нам и не заглянув, - решили, что просто она внутрь залезть не успела.
Впрочем, так сперва решили не они одни. Наши-то сразу и не заметили, что пострелёнок проскользнул внутрь. Даже те, что ближе к двери стояли, - на тот момент мы уже, как сардины в масле в консервной банке, стояли почти что сутки, - а я-то и подавно не видел, ибо у другого края барака был.
А потом, едва немцы ушли, послышался ропот от двери - кто-то сказал: "Гляди-ка, цыганёнок!", другой ответил ему: "Да не, ты на номер-то его погляди. И звезда шестиконечная на цепочке на шее болтается. Видишь? Это мелкий еврей. Видать, только их поймали, а они драпать!"
В общем, мальца до нашего с Мишаней, - что с Украины, из первых в плен попавших, мужиков (он меня по званию старше был), - угла пропихнули, чтоб мы решали, что с ним делать.
Передо мной и ребятами возник весь замызганный, смуглый, черноволосый, кучерявый и худощавый пацанёнок лет 10-12-ти, жующий корочку чёрного хлеба, - видать, кто-то из наших, сердобольная душа, угостил, вспомнив своих отпрысков, - вцепившись в неё пальцами обеих рук, чтоб никто не отобрал. В широко раскрытых каре-чёрных глазёнках читался ужас - "вся боль еврейского народа застыла в пламенных очах". Чем-то он напоминал бельчонка, выпавшего у белки из гнезда и не знающего, что теперь делать. На плече у парнишки был порез, из которого по руке текла кровь, капая вниз, под глазами - синяки, словно не спал несколько ночей, подбита щека, отливая фиолетовым, прокушена нижняя губа, да и тело тоже местами отливало синяками. Пацанёнок был в штанах, надетых на голое тело, без рубашки и абсолютно босой, на шее болталось, поблёскивающее жёлтым металлом, изображение 6-тиконечной звезды, - видимо, убегали они с той неизвестной женщиной в срочном порядке. Мелкий жался, словно его прямо здесь, прям сейчас, уничтожат и дрожал, как осиновый лист. На нём явно читался выжженый кажёным железом номер и изображение, которым фашисты маркировали евреев.
-"Ну-ну, тише-тише! Солдат ребёнка не обидит! Не будет никто у тебя хлеб отбирать!" - произнёс Мишаня, с трудом присаживаясь на корточки перед малым. - "Ты кто? Я - Миша! Дядя Миша!"
Пострелёнок, затолкавший в рот и дожевывающий хлеб, сперва испуганно попятился, но затем упёрся спиной в одного из мужчин, отпрыгнул от него обратно к нам и мелко-мелко затрясся, попав ко мне в руки (захват-то у меня огого!), поначалу пытаясь вырваться, но неудачно.
-"Дядя Миша, Михайло!" - повторил Мишаня, указывая на себя, - "Дядя Ян!" - тыкнул на прибалта, - "Дядя Боря!" - тыкнув на парня с Урала. Так он перебрал всех, кто находился в пределах видимости, включая и меня, затем тыкнул на мальца пальцем.
На этот раз, услышав знакомое, напоминающее "Мойша", имя, да имя Яна, пацанёнок всё же переборол страх, тыкнул на себя пальцем и произнёс что-то очень напоминающее "Авсэп!"
-"Авсэп?" - переспросил кто-то из мужиков, что стояли у двери, - "Ну, так это Иосиф, получается, если по-русски!"
Разговор тихо-мирно наладился и мы смогли более-менее распознать, что малёк с семьёй скрывался в подполье у какой-то немецкой семьи, на которую, благодаря соседям, случилась облава. Заодно у малька, помимо звезды на шее, обнаружилась гильза действующего патрона, зажатая в кулачке (он сжимал её указательным и большим пальцами, когда его угостили хлебом), да газетный кулёк, с порохом внутри, клочок тканюшки, утыканный булавками, и карта местности в кармане больших, явно не по размеру надетых, штанов, которые малОй постоянно подтягивал чуть ли не до самых ушей.
В тот вечер к нам никто из немцев не заходил, ужина не приносил, периодически пробегали отряды, разыскивая мальчонку. Но и на работы нас тоже не брали - видать, не требовались из-за аврала со сбежавшими евреями.
На утро к нам тоже никто не пришёл, не принёс еды, но и не помешал в окончательном изобретении самодельной бомбы, - сделанной, по словам одного из мужиков, бывшего до войны геологом, "копродендральным методом", или, выражаясь по-нашему, по-простому, "из говна и палок" (на самом деле, сваяли эдакий "котейль Молотова" из остатков металлических запасов, то есть напичкав флягу для воды одного из мужиков, которого не до конца прошмонали немцы, запасами моего "пороха с добавками", такую же смесь, найденную "по закромам" у других военнопленных, всыпали порох, спёртый пацанёнком). Карту местности расстелить было негде, поэтому пришпандорили её на стену, закрепив булавками прямо к стенам барака. Карта была на немецком. Из газеты выяснили, что немцы терпят поражение на фронтах и нашли подтверждение, слов мальчонки, что уничтожают людей, попавших в лагеря (в первую очередь евреев).
Мишаня отдал приказ защищать пацанёнка в случае обыска и распределил роли на случай чего. Бомбу отдали мне, спички также остались у меня при себе, хотя и в меньшем количестве, чем изначально. Пацанёнка миша оставил на себя. В случае, если с тем что случится, ответственность за него переходила сперва к Яну, потом к Боре, а затем ко мне.
Днём к нам с обыском припёрлась, вломившись, какая-то немецкая опергруппа, сперва решив, что наши должны что-то куда-то отволочь, но, видать, передумали. Послыгалась немецкая речь. Жалобно звякнул металлический засов с той стороны, защёлкали открываемые замки, зазвенев связкой ключей и дверь отворилась. В воздухе раздались звуки взводимых курков автоматов.
Главный из немцев, в сопровождении двух своих солдат, с прикладами наперевес, да с толпой подчинённых у входа, целящихся в нашу братию, принялся "прочёсывать" наши ряды. Кого-то из мужиков с этой целью вытащили на улицу, чтоб освоболить ему больше места. Как ни пытались наши скрыть пацанёнка - это не получилось.
Его выдала оставленная на виду гильза от патрона и всех принялись шмонать придирчиво и строго. Вот тогда-то пацанёнка и обнаружили в груде тряпья, выволокли за руку, таща к выходу, под крики мальчонки, а наш переводчик с немецкого отчетливо произнёс: -"Убьют, расстреляют, Миш!"
Команда хохла о защите малька была короткой и матом. Нами смяло тех трёх немцев, с их главным - только пикнуть и успели. Снаружи раздались выстрелы в нашу сторону.
-"Огневой, пли!" - это Мишаня мне. -"И малой на тебе! Ян, Боря, подсади! Айда, за мной!" Наши отняли у смятых внутри барака, немцев оружие и принялись поверх голов своих же, шмашить по немцам.
Я едва успел поймать вырванного из хватки немца, еврейчика, которого ко мне толкнул хохол, а потом я поджёг фитиль самодельной бомбы и бросил в открытый проём. Бомбануло так, что мама не горюй, но досталось и немцам, и нашим, бросившимся врассыпную. Кто-то отбирал оружие у немцев и шмалял по ним, кто-то дрался, полагаясь на свою силу и мощь, кто-то просто убегал. Всё смешалось в каеофонию стонов, криков боли раненных, стрельбу оружия и мат на русском и немецком.
Выйти из барака следом за Мишаней, Яном и Борей я не успел, как и ещё несколько человек, - тогда подбили из огнестрела меня и, следом, закинули бомбу внутрь.
Последнее, что я запомнил - это как пацанёнок-еврей, до того прятавшийся за мною, взяв снаряд, обронённый кем-то при входе, сдёрнул чеку и зашвырнул в мою сторону. Меня не стало, как и нескольких военных. Выжил ли кто-то из наших тогда - мне неизвестно. То, что выжил этот парнишка - точно, - я не раз являлся ему во снах кошмарах.